Поскольку материальный мир вне пространства не существует, в эволюционном учении должен был наступить и час географии. В числе первых с соображениями, дополняющими дарвинизм, выступил географ и путешественник, один из авторов теории материкового оледенения и революционер-анархист — Петр Алексеевич Кропоткин. Кропоткин путешествовал по Северной Маньчжурии и Восточной Сибири, в местах суровых, и пришел к выводу, что если бы к столь трудным природным условиям прибавилась бы еще внутривидовая борьба за существование, то это привело бы к гибели вида. Кропоткин предположил, что преобладать должна не внутривидовая борьба, а внутривидовая взаимопомощь (межвидовая тоже), и изложил свои взгляды в книге «Взаимная помощь как фактор эволюции». Ныне никто не сомневается в существовании межвидовых симбиозов, биоценозов; этнология — наука о поведении — располагает множеством данных о взаимопомощи среди животных и т. п. Устойчивое существование географических зон, ландшафтов, таких ценозов, как сосновый бор или дубрава, тоже свидетельствует, что в мире живых существ имеет место не только конкуренция, но и сотрудничество в широком (и несколько символическом) смысле. Показателен в том же плане и изолированный от зоны тайги Пенжинский лес. Конечно же, там конкурируют друг с другом даурские лиственницы и чозении, высокоствольные, как тополя, ивы-кореянки, — и тополям, как подчас и чозениям, приходится отступать на плоские намывные острова в пойму Пенжины. Мелкий, почти ползучий шиповник с чозениями за место под солнцем не спорит, но кустарниковую иву не прочь оттеснить за куюлы, на острова. В биоценозе, как в большой семье, жизнь без раздоров не обходится, но тундре лес противостоит монолитно — взаимопомощь!.. Да и с тополями все не так просто. Второй враг Пенжинского леса — сама Пенжина, в половодье размывающая берега: заломы — поваленные деревья — исключают судоходство в лесной Пенжине... Лиственницы — тяжелы на подъем, а пух тополей легок, — наверное, заселение тополями островов можно рассматривать как один из пунктов договора о дружбе и сотрудничестве и в общей борьбе с рекой и тундрой.
Л. С. Берг, опубликовавший свои взгляды на жизнь в 1922 году, через двадцать лет после Кропоткина, был очень близок ему в оценке роли взаимопомощи, в понимании нравственного начала в живой природе и ее высокой инстинктивной морали. И в то же время Берг был и абстрактнее, и туманнее, а в чем-то и наивнее. Жизнь казалась Бергу воплощением идеи добра, что не очень согласовалось с реальностью, он полагал, что добро проявляется в заботе особей о сохранении вида, и считал, что размножение и есть проявление добра; последнее странно, ибо способность к размножению фундаментальнейшее свойство жизни, резко ее отличающее от неживой природы, в которой размножение (прогрессивное увеличение числа особей) отсутствует. Берг интересен в ином, действительно физико-географическом подходе к жизни. И тут требуется несколько отнюдь не танцевальных, но все же «па» в сторону и чуточку назад.
Идея развития туго входила не только в географию, но и в миропонимание в целом, хотя прорывы в отдельных областях бывали и блистательны, и убедительны, и зрелищны. Блистательной и убедительной была теория Чарлза Лайеля о геологической эволюции земной коры, а вот зрелищной она не была. Дарвинизм едва ли состоялся бы без лайелизма (Дарвин и Лайель дружили не только в жизни, но и в науке), он не уступал в блистательности и убедительности лайелизму, но превосходил его в зрелищности: речь все же шла о наших младших братьях и о нас самих. И упущена была при этом вот какая подробность: лайелизм толковал об изменчивости всей земной коры, а дарвинизм — отдельных видов или родов. Жизнь, как лебенссфера в понимании Гумбольдта, как планетарного масштаба геосфера, Дарвином не рассматривалась, она не вошла в дарвинизм. Вот еще одно — для наглядности — сопоставление. Когда, рассуждая о погоде, мы говорим «такого и старики не вспомнят» или «с начала систематических наблюдений...», мы все равно имеем в виду локально-индивидуальные изменения в атмосфере («дарвинизм»). Но существует еще и единая воздушная оболочка, которая причастна к локальным погодным изменениям, но и понятийно, и физически больше, чем они. О ней можно, скажем, рассказать такое. В каких-то небольших дозах кислород всегда существовал в атмосфере; ибо вода, распадаясь под влиянием солнечных лучей, выделяет кислород в окружающую среду; «точкой Пастера» называют тот момент в истории атмосферы, когда количество кислорода достигло 1% от уровня его содержания в современной атмосфере, — на этом уровне жизнеподобные существа освоили кислородное дыхание; «точкой Беркнера — Маршалла» называют соответственно десятипроцентное содержание кислорода в атмосфере, — предполагается, что на этом уровне сформировался озоновый экран, поглощающий ультрафиолетовую радиацию, а жизнь смогла выйти из океана на сушу... Обогащение атмосферы кислородом происходило не без помощи жизни, но все равно, мы имеем основание говорить об эволюционном изменении всей атмосферы, — это тоже своеобразный «лайелизм», это, в планетарном смысле, значительней и глубже сводок о погоде.
А что же лебенссфера Гумбольдта, биосфера более поздних авторов?.. Она испытывает лишь локальный дарвиновский отбор, а лайелизм ей чужд?.. Да нет, не чужд. Жизнесфера, как планетный феномен, системна, элементы ее связаны между собою и посложнее, и потеснее, чем элементы той же атмосферы, и, конечно же, испытывая постоянное внутреннее брожение, она развивалась и как целое, как целостная планетная система.
На это обстоятельство и обратил внимание Л. С. Берг. Но развитие единой планетной системы не может определяться случайностями — оно должно подчиняться каким-то закономерностям, и именно это сразу же постулировал Берг: отсюда номогенез, развитие на основе закономерностей. Очень показательно, что мысль двух крупнейших отечественных натуралистов той эпохи, Берга и Вернадского, в таком ракурсе работала синхронно или почти синхронно (Берг шел с небольшим опережением). Вот пример рассуждения Вернадского об эволюции и появлении человека: «Ясно только одно, что и это явление так же мало случайно, как и все то, что мы видим кругом, ибо даже если бы мы пытались строить, как это иногда делают, мироздание и, в частности, эволюцию на случайных совпадениях из явлений, не связанных между собою, но кажущихся нам закономерными, какими являются многие статистические законы случая, то не может быть случайным, что единообразно в течение хода бесчисленных веков этому благоприятствует неизменно в одну и ту же сторону течение времени». Обратим внимание на эти последние слова.
И все же, чтобы не получилось обратного перекоса, от случая к закономерностям, необходимо дополнительное небольшое разъяснение. Случайность в окружающем нас мире по-разному проявляется в разных системах, она тоже в известной мере эволюционна. В несколько упрощенной форме это можно проиллюстрировать так. В неорганических системах (но системах!) роль случая относительно невелика, ибо функционирование их запрограммировано на долгое время вперед «вечными» законами (пример — Солнечная система). В живых же системах, образованных множеством индивидуализированных (персонифицированных) и по внутривидовым, и межвидовым признакам организмов,— в этих системах вероятность случайностей резко (очень резко!) возрастает; случай действительно является существеннейшей чертой бытия живых систем. На человеческом уровне роль случайностей, далеко не сводясь к нулю, все же ограничивается классовой, государственной, религиозной, юридической, моральной и прочими формами организации антропосистем.
Дарвин, таким образом, анализировал наиболее насыщенные случайностями системы и в выводах своих был принципиально прав.
Но правы и Берг с Вернадским, отдававшие предпочтения закономерностям. Противоречие тут кажущееся, и это можно пояснить так. Во времени и пространстве ход жизни, эволюцию биосферы легко представить себе в виде потока, текущего по своим законам, превращающегося то в плёсы, то в стремнины, то есть претерпевающего качественные изменения, — это физико-географическая модель развития биосферы. Но независимо от состояния потока внутри него не прекращается хаотичное, условно говоря «броуновское движение» видов-частиц, в котором господствуют случайные столкновения, случайные изменения и естественный отбор измененных видов-частиц, — это биологическая модель развития биосферы. Сосуществование их не противоречит никаким известным законам природы, более того, оно служит ярким примером единства закономерного и случайного. В плесах «броуновское движение» (процесс богаче — тут и размножение, тут и гибель) исподволь подготавливает новые варианты видового состава жизни, а на стремнинах (они же палеогеографические революции) происходит смена господствующих биоценозов; важно оттенить — именно биоценозов, как настойчиво Берг подчеркивал при изложении своих взглядов на макроэволюцию, то есть эволюцию всего живого в целом.
Поиск по сайту
