Под «Кагерой» я имею сейчас в виду и реку, и национальный парк в Руанде, носящий то же название. Из Кйгали, столицы Руанды, мы выехали, как и полагается в Африке, ранним утром, а к Катере подъехали уже в предчасье сиесты.
Руанда прекрасна. Прекрасны ее пологие зеленые холмы, их зеленые террасированные склоны, тщательно обработанные и возделанные руандцами из племени бахуту. И прекрасны на невозделанных склонах почти идиллически вписанные в пейзаж стада, которые пасут батутси, самые высокорослые люди Африки, и местные аристократы к тому же (скот — огромное богатство). Эта Руанда была хороша своей возделанностью, воспринимающейся как нечто естественное, именно этой стране с хорошим вкусом подобранное. А река Кагера из этого стиля выпадала, — она была обыкновенной речкой, по берегам оформленной низкорослым курчавым лесом. Мост был рассчитан на одну машину, и все же шофер попросил нас пройтись пешком. С середины моста хорошо было видно, как зеленые отражения берегов наклонно уходят в воду, сближаясь в глубине, и Кагера запомнилась мне коричневато-зеленым ущельем с неизвестно где находящимся дном — дно не просматривалось. Строго говоря, истоком Нила собственно Катеру считать нельзя — тут иерархия посложнее: у Кагеры есть приток Ньяварунгу, у Ньяварунгу есть приток Рукарара,— исток Рукарары и находится в наибольшем удалении от устья Нила.
О престижных моментах, порядочно устав за день, я размышлял в обстановке весьма экзотической, уже на территории Национального парка Кагера. Мы отдыхали в холле грубокаменного мрачноватого здания. В камине нежарко пылали сырые стволы акаций. Над камином висел огромный, воскового цвета череп буйвола с черными рогами. Стены украшали бивни слонов, рога антилоп, медные маски... Я знал, что за стенами каменного дома начинается притихшая к ночи, всегда безлюдная саванна. Это придавало особую прелесть пылающему камину, а запах смолы, несмотря на абсолютную непохожесть всего окружающего, вызывал в памяти таежные костры, возле которых по вечерам тоже бывало уютно.
Часа четыре тому назад, сразу то ли после второго завтрака, то ли после обеда, нас все-таки увезли в саванну в двух выкрашенных под зебру микробасах, и тогда выяснилось, что человеческая и звериная сиеста не вполне совпадают: зверье еще дремало, и саванна казалась неправдоподобно пустынной.
Сумерки, как кинопленку, проявили саванну, и там, где еще совсем недавно было пусто, обозначились на серо-желтом фоне выкрашенные, как наши автобусы, зебры; тяжело, словно вспахивая землю, задвигались стада буйволов; возбужденно заскакали большие, с тяжелыми крупами антилопы топи. Топи не так изящны, как многие другие в их роду, но по духу своему они — истинные антилопы, и поэтому, подобно, например, нашим азиатским сайгакам, считали обязательным пересечь дорогу перед машиной, хотя ничто не мешало им уйти в сторону. Сайгаки проводят схожие мероприятия организованнее и стремительнее. Топи же, чуть не сбивая друг друга с ног, отчаянно суетились и волновались (наверное, никак не могли привыкнуть к запаху резины и бензина на дороге), а потом, неловко вскидывая круп, пытались одним махом перескочить через обе колец, хотя почти никому не удавалось добиться успеха: топи цеплялись за что-то невидимое загнутыми назад рогами и едва не падали на колени.
...Сидя перед камином и зная, что саванна вновь опустела, я все-таки видел ее наполненной жизнью, даже перенасыщенной жизнью, и думал, что, если не считать других национальных парков Африки, с такой насыщенностью жизни, с такой ее плотностью я встречался еще только в одном месте: в нашей стране, на северо-востоке азиатского материка, а если совсем уж точно — в бассейне не очень известной у нас реки Пенжины. В среднем течении Пенжины каким-то чудом уцелел клочок тайги. С севера, запада, востока и даже с юга — тундра. Мы называем такие леса или ленточными или галерейными. Длина пенжинской ленты около двухсот километров, а ширина — около километра. Животный мир — таежный, и тесно там этому животному миру, ибо к тундре у него отношение отрицательное, а тайги — кот наплакал.
Это очень удобно, что ни время, ни пространство невластны над воспоминаниями. Наверное, прелесть воспоминаний и заключается в некоторой их алогичности, в праве, вспоминая, прибегать к вольным ассоциациям. Впрочем, почему к «вольным»?.. Скорее — «невольным»: век космических скоростей ворвался и в нашу, некогда неспешную жизнь географов-путешественников. Это же не выдумка, что с промежутком всего в несколько недель я купался среди льдов в Беринговом море и плавал по вечно теплому озеру Ньяса в Южной Африке, любовался ослепительно голубым, в белых от соли берегах озером Кара-Куль на Восточном Памире и опускал руки в серые воды озера Укереве в Уганде, стоял на берегу удивительного — без единой льдинки — пролива Лонга в Арктике и задыхался от высоты и восторга в Кордильерах Южной Америки, в долине реки Урубамбы, одного из истоков Амазонки... И вот теперь Пенжина и Центральная Африка, парк Кагера... «Рваные маршруты»? А что поделаешь? Работать, конечно, стало труднее, но зато интереснее. И прежние неспешные описания, к которым привыкли читатели, подчас действительно не годятся. Ломать традиции приходится не по чьей-либо прихоти. Такова современная география — яркая, контрастная, необычная даже для нас самих, географов, — и потому далеко не все понимают и принимают новую географию.
На Пенжине экспедиционной базой мы избрали поселок Аянка.
Есть свои преимущества, пусть относительные, в грохоте вертолета, когда он в воздухе: уши заложены, но тем больше работы глазам, и глаза работают с повышенным коэффициентом полезного действия. Вероятно, именно по этой причине я великолепно запомнил долину Пенжины выше Аянки.
И запомнил, как теперь понимаю, формально: при внешнем облете она безжизненна и потому неправдоподобна, — это как бы национальный парк Кагера в час зенита. Но за сиестой наступают лучшие в нашей жизни часы уходящего дня.
Деревья в саванне отбрасывают тени только утром и при заходе солнца. Деревья на Пенжине отбрасывают тени в летнее время постоянно, даже в полночь. Склоны холмов, спускавшихся к Пенжине, запоминались прежде всего умело нанесенной штриховкой; если точнее, то деревья в лесотундре казались поваленными в одну сторону ураганом; тени подчинялись солнцу, а точки-деревья жили сами по себе, не считаясь с круговертью земного шара и солнечным непостоянством. Деревья принимали в расчет только районные обстоятельства. Они знали свое место и даже не помышляли о заснеженных вершинах Ичигемского хребта, не осмеливались вскарабкиваться в тундру, в верховную зону желтовато-лимонных ягельников, словно чуть припудренных для большей театральности и приятности; впрочем, такими — припудренными — ягельники выглядят только издалека, — на самом деле они просты и естественны, эти тихие медлительные лишайники, и очень красивы: по красоте с ними могут сравниться только кораллы тропических морей.
Деревья сторонятся болот. Но болота — то буро-фиолетовые или рыжие, то ноздреватые, то плитчатые, как такыры в пустынях, — болота сами наступают на лесотундру, на редколесья, засасывают корни деревьев, и потому деревья всегда падают в сторону болота, чтобы потом раствориться в нем. Кора у лиственниц, когда они умирают, становится черной; по этой причине умершие лиственницы хорошо видны на болотном фоне даже с воздуха и совершенно четко отличимы от фототеней лиственниц, еще живущих.
Удивительны озера в долине Пенжины — они черные, и по черной воде плавают черные льдины, чуть подсвеченные фольгой по краям.
Но самое интересное в долине Пенжины, если, конечно, не считать коричневой, с могучими сплетенными пальцами-протоками реки, — это тайга, разумно и экономично устроившаяся возле самого русла. Лиственницы на склонах и у болот, которые вместе с болотами и зарослями карликовых кустарников можно для торжественности называть лесотундрой, — все же изгои, которым едва ли есть на что надеяться. Все самое благоприятное жизненное пространство вдоль Пенжины, шириною и по левому, и по правому берегу метров в триста — четыреста, занято могучими солидными членами лесного сообщества, так тесно сомкнувшего свои ряды, что посторонним туда не протиснуться. Окруженный тундрой, лес на Пенжине всегда настороженно бдителен, замкнут. Впрочем, так же ведут себя приречные леса и в африканской саванне.
...Через пару дней нас забросили на вертолете в район работ. В плотно сомкнутой тайге негде было даже зависнуть вертолету, и мы выгрузились в пойме Пенжины на островке, отделенном от коренного берега узкой протокой — куюлом, как там говорят. Островок был истоптан медведями и лосями — буквально истоптан, живого места не найти. Каждый из нас отметил это про себя, но заботило нас другое: на пойменных островках разбивать лагерь нельзя — может случайным паводком смыть. Сплавиться по куюлу немного ниже по течению особого труда не представляло, и мешали нам только лоси: разглядывали нас, стоя по брюхо в воде, переходили в брод куюл так близко, что нам приходилось придерживать лодку.
Работали мы челночно, сменяя друг друга, и, когда я остался один и уже повесил над костром чайник для тех, кто придет мне на смену, я вдруг впервые заметил, что ночи на Пенжине розовые. Или не так. В астрономическом смысле солнце за горизонт не опускалось, но сопки обходить не умело, за ними скрывалось и выбрасывало из-за сопок желтые веера лучей, которые небо окрашивали почему-то в розовый цвет. В дневнике я отметил такие подробности: «Темно-синие горбатые сопки с редкими пятнами снега. Розовые, потом палевые отблески в старицах Пенжины. Желтый, с зеленой оторочкой, бордюр у берега — на склоне желтая трава, а выше зеленая, — перевернувшись, она отразилась в воде, изменив и углубив ее цвет... Ту-ту-ту — трубит в детскую трубу неизвестная мне птица...»
...Несмотря на- сухой сезон, раннее утро в Катере выдалось туманным и ничем, собственно, не отличалось от российского, уже не совсем летнего, но еще и не осеннего утра. Возле моего коттеджа проходила желтая дорога, которой чуть-чуть не хватало теплой ржаной пыли. По дороге, умудряясь не пылить, ходил метроворостый птенец марабу, одетый в нечто пестрое и небрежное. Традиционную предрассветную или рассветную тишину прокалывали крупные, с мощными — почти орлиными — клювами вороны: клювы их со скрипом раскрывались, и карк гулко падал в тихую саванну. Кружили в нерасцвеченном еще небе молчаливые стервятники.
Восход преобразил все, и утренняя саванна почти ничем не напоминала вечернюю: не желтая, а рыжая, не тусклая, а блестящая, она буйно демонстрировала свою мощь, свое изобилие. Это было, как в старых охотничьих книгах об Африке: двухсотенные стада антилоп топи неторопливой рысью уходили от нас по саванне, вспугивая и увлекая за собою другие такие же двухсотенные антилопьи стада. Их, антилоп блиби и импалу, но прежде всего топи, становилось все больше и больше. Вчера вечером казалось, что саванной управляют огромные канделябровидные молочаи, удивительно похожие на мексиканские кактусы, что с ними сотрудничают зонтичные акации и всегда подчиненно ведет себя устоявшийся за тысячелетия брус с его жесткой травою и кустами из одних колючек, — но теперь не молочаи, не брус, а словно обретшие движение их символы — топи и импалу — стали главными, стали лидерами, определявшими облик саванны. Мощь топи, их тысячекопытный топот властвовали над саванной откровенно, открыто, даже буйволы сторонились грозно мчащихся топи.
И все-таки саванне чего-то не хватало, и все знали, «чего» — не хватало львиного прайда или хотя бы одного льва.
...На Пенжине через некий короткий срок нам пришло время перебазироваться вниз по течению, и на разведку мы отправились вдвоем с мотористом на лодке, которую по-настоящему еще не проверили на реке. На обратном пути выяснилась пикантная подробность: лодка, на новом моторе которой еще стоял ограничитель, едва преодолевала встречное течение, а на стремнинах буксовала. Лодку пришлось завести в куюл и привязать к лиственнице, корни которой свешивались с глинистого обрыва. Перед уходом я взял из багажника развалившуюся на две части списанную ракетницу, для чего-то сложил ее и сунул в карман.
— На что лишнюю тяжесть берете? — сказал мне моторист. — Нам и так верст тридцать по тайге шлепать. Не по дороге небось. — Потом, взглянув на привязанную лодку, моторист зло сказал: — А! Все! Чтоб еще раз в тайгу сунулся.
Ровно через десять минут мы вышли на медведицу с медвежонком.
...Увидеть медведя в саванне было бы, пожалуй, всего экстравагантнее. Но в нашей группе преобладали люди практического ума, хорошего образования и настаивали на реальном: покажите нам льва! — И егерям пришлось несколько продлить наш маршрут.
За крохотным перевальчиком брус сменился саванной с зонтичными акациями. По акациям прыгали какие-то обезьяны — зеленоватые и хвостатые, во всяком случае. На гарях стояли зебры, насторожив головы в нашу сторону: черно-белые на пепельно-черном фоне, они заставляли вспоминать лучшие образцы абстрактной живописи... Но нам требовался царь зверей и — сошлемся на парапсихологию — один из царей это понял. Идущий впереди миниавтобус затормозил, и пять пар рук, на всех известных землянам языках, принялись объяснять нам, что лев нашелся-таки!
И лев действительно нашелся. Саванна была выкрашена под его потертую рыжеватую шкуру, и потому он ловко маскировался, да еще тень от зонтичной акации наносила ненужную ретушь на его миниатюрную на фоне саванны фигурку. Лев смотрел на автобусы, подняв гривастую голову. Не исключено, что автобусы казались ему зебрами, и он не понимал, что, собственно, им нужно от него: обычно интересы бывали обратными. В дальнейшем все получилось до удивления глупо. Наш автобус стал осторожно приближаться ко льву, а обитатели второго автобуса, считавшие себя первооткрывателями и не потерпевшие конкуренции с нашей стороны, убедили шофера дать полный газ и на предельной для кочковатой саванны скорости погнали свой автобус прямо на лежащего льва. Неуверен, что вообще можно придумать нечто более несуразное. Лев, во всяком случае, сообразил, что если мы и зебры, то очень странные. Он приподнялся, став похожим на слоновой кости шахматного коня, а потом со скоростью арабского скакуна удрал от нас в густые кусты.
...На Пенжине тоже не обошлось без эмоций. Моторист считался опытным таежником, чуть ли ни медвежатником, и ему и был доверен карабин. Странный кашель мы услышали, когда продирались сквозь низкие, еще цветущие колючки шиповника: метрах в сорока от нас стоял на задних лапах медведь, обхвативший передними лапами ствол лиственницы, по которому старательно полз вверх крохотный медвежонок. — Медведица с медвежонком!
Я обернулся на слова моториста и увидел сцену, не вызвавшую у меня восторга: моторист каким-то образом выдернул затвор из карабина и стоял, растерянно глядя на эти бессмысленные в обособленном виде предметы.
— Заряжайте спокойно, — шепотом сказал я.
Моторист уткнул ствол карабина в пень, навалился животом на приклад и обеими руками кое-как вставил затвор, а я на всякий случай вытащил из кармана ракетницу.
Медведица бросилась на нас тотчас, как только ее совсем еще юный отпрыск оказался, по мнению медведицы, на недосягаемой высоте. Медведица невидимо пронеслась за кустами, выскочила в коридорчик, по которому мы только что прошли, и тогда моторист вскинул карабин и выстрелил. Он промахнулся, и медведица лишь дернула левым ухом. Второй патрон заклинило. Я шагнул навстречу медведице и, когда расстояние показалось мне критическим, выстрелил из ракетницы, и ракетница сработала: огненный шар, мелькнувший перед самой мордой медведицы, произвел на нее неизмеримо большее впечатление, чем выстрел. До сих пор не понимаю, как умудрилась она на всем скаку развернуться под прямым углом и скрыться в тайге.
Мы догадались выйти из ленточной тайги в тундру и шли на базу: когда везло, по оленьим тропам; когда не везло, как придется. Влезая по пояс в непрогревшиеся с зимы ручьи, мы лакали воду на манер таежных обитателей: часа через три пришел к нам страх и обернулся неутолимой жаждой. — Рот — как болонья, — сказал моторист, — вода не смачивает.
...Растроганные встречей со львом, егери позволили нам недозволенное: на невысоком открытом перевальчике нам разрешили выйти из машин. Под перевалом, окруженное зеленым болотом и лимонной, цвета оленьего моха, саванной, лежало плоское озеро Кадейро —-пепельно-синеватое почему-то; потому, наверное, что солнце поднялось уже очень высоко и прожгло мелкое озеро до дна, а пепел всплыл на поверхность... Навсегда оно останется для нас львиным озером, но нечем было нам отсалютовать тихому озеру — разве что памятью своей... Впрочем, с салютами — если они вообще-нужны—редко что получается. Прощаясь с Пенжиной, я поднялся на отроги Ичигемского хребта по долине ручья до наледей. Лед сиял ослепительно, и лишь сквозь густую сетку накомарника можно было смотреть в сторону солнца. В голубых ледяных ущельях текла позолоченная вода. На вытаявших островках цвели фиолетовые ивы. Со склонов сопок к наледи скатились каменные глыбы в лиловых и лимонных лишайниках, а выше незапыленно зеленели лиственницы.
Я поднял свою ракетницу-выручательницу к синему, в растрепанных облаках, небу и нажал курок. Выстрела не последовало. Списанная ракетница, как и полагалось ей, «не стреляла». Мне кажется, что при встрече с медведицей я не утратил самоконтроля. Когда медведица бросилась на нас, я отметил для себя, что она очень красива и похожа на гималайскую: при темном туловище шерсть на груди у медведицы была светло-желтой. Если бы ракетница и в тот миг не сработала, моим предпоследним в жизни чувством было бы чувство прекрасного.
Жизнь не кончилась, и не имело смысла гадать, предпоследним или последним будет мое ощущение прекрасного, вызванное из неких глубин пепельно-рыжим львом, убежавшим в лимонную саванну, подсиненным озером Кадейро в зеленых болотистых берегах, дымчато-голубыми холмами на горизонте, по которым — я это знал — бродят черные слоны.
Очень это мудро, что ни пространство, ни время над прекрасным не властны, и руандийское утро, как и розовые ночи Пенжины, будут до конца моих дней со мной.
Поиск по сайту
