Итак, Южная Америка, государство Колумбия, город Медельин, аэропорт. Лететь нам совсем недалеко — до столицы Колумбии Богота. Ночь. В числе первых я вышел за пределы здания аэропорта и остановился у служебного автобуса. Мне показалось, что несколько крупных горошин ударили по металлу, но, поскольку ни одна из горошин меня не задела, я не обратил особого внимания на эту мелочь... У самого самолета, на бетонной дорожке, нас все же настиг дождик, обернувшийся уже в самолете грохотом капель, бьющих дружными залпами по металлическому фюзеляжу... Мы двинулись осторожным ходом к взлетной полосе, а фары самолета не прорывали светом своим сплошного теперь ливня. Сейчас, много лет спустя, я воспринимаю движение нашего некрупного самолета как движение тоже некрупного жука с выставленными вперед усами-антеннами, но тогда это сравнение в голову мне не пришло. Ощущение было не из самых приятных. Я сидел так, что видел крыло «Дугласа», и светлый от прожектора круг пропеллера, и плотную золотую ткань ливня, которую пропеллер втягивал под крыло, ткань эта, из тугого сплетения струй, уходила вниз, в нижнюю темноту. А вокруг полыхало голубое пламя: гроза накрыла аэродром, а грома — быть может к сожалению! — мы не слышали, слышали только грохот первозданной воды, бьющей в металлический цилиндр шедевра двадцатого века... Удивительно было бы, если бы «Дуглас» взлетел.
Он не взлетел. Первозданный потоп прижал, прибил, как ветку пальмы, к взлетному бетону нашу тяжело нагруженную птицу; впрочем, может быть, не прижал; скорее это было ощущение накинутой сети, которая все равно не позволит взлететь... Сорок минут полыхало голубое пламя и продолжался струнный ливень — казалось, от бетона нам уже не оторваться.
Ни гроза, ни ливень не кончились, но сильнее вдруг заработали моторы и сильнее натянулись золотистые нити ливня, уходящие в нижнюю темноту. Но теперь уже не ливень властвовал над самолетом (я не уловил мгновения перехода), а самолет управлял ливнем. Самолет гнул его тканые струи, то круче, то мягче уводя их под крыло или разводя в стороны... Кончилось тем, что на взлете — а взлетали мы прямо в голубое пламя — золотистые струны или струи, подчинившись, остались ниже плоскостей взлетевшего «Дугласа». Все угасло. Пятьдесят минут, которые мы летели до Боготы, прошли в серой дрёме, которую не сумели нарушить даже облака, подставлявшие крыльям самолета свои жесткие кольцевые — как в звездной туманности — окраины.
Итак (я уж не стану лишний раз извиняться за субъективное переложение гигантского эволюционного процесса), сейчас мы находимся перед фактом непреложным: возникла Земля, образовалась земная кора и гидросфера тоже.
«Кухня» же, в которой зародилась жизнь, не вяжется в моем представлении с ведьминским шабашем, кипящими котлами, присыпками пахучих порошков. Я видел эту кухню совсем иной и знаю ее точный адрес: Южная Африка, Заир, провинция Катанга, открытые разработки, ранее называвшиеся «Этуаль» — «Звезда». Катанга знаменита урановыми и медными месторождениями, а в политическом варианте — трагедией Лумумбы (ко времени нашего прилета в Катангу ее административный центр Элизабетвиль уже именовался иначе — Лумумбаши). Урановые рудники нам, естественно, никто не показывал, а вот на выработанные карьеры «Звездного» нас почему-то в соответствии с программой повезли. Скорее всего потому повезли, что это было единственное место, помимо частных бассейнов, где в окрестностях Лумумбаши можно было искупаться.
Земля там была вывернута наизнанку. Тропические почвы северные жители обычно представляют себе и мощными, и невероятно плодородными, но они как раз не столь уж плодородны и легко разрушаются. На заброшенной же «Звезде» почвы были не разрушены, а уничтожены вместе со всем, что на них когда-то произрастало или по ним передвигалось. На поверхности были не успевшие покрыться пустынным загаром камни, а в бывших карьерах скопилась темная, почему-то голубеющая книзу вода: местные «европейцы» уверяли нас, что вода эта целебная. Я не оспариваю это мнение и не подозреваю, что нас умышленно окунали в нечто противоположное целебности. Но я географ, а это значит, что я умею профессионально ходить и профессионально плавать, — без этого в экспедициях пришлось бы туговато. Если иметь в виду только Африку, то до прилета в Катангу я физически плавал (не на катерах, а «купался») в четырех великих реках ее — Ниле, Нигере, Конго, Замбези, в озерах Ньяса и Танганьика. Было, как говорится, с чем сравнивать, но сравнение не получалось, потому что катангская вода, в нарушение всех своих основных физических свойств, не поддерживала тело, а как бы расступалась под ним... Я плавал в маске и видел на несколько десятков метров погруженное дно — каменистое, ничем не заросшее, а голубоватые лучи расходились от него веером, вроде бы и минуя, и в то же время окружая тебя...И очень странный был вкус у воды... Не знаю, все ли смогут меня понять... Но вот если после продолжительной голодовки взять в рот пустую металлическую ложку, — вот такой был вкус у воды... Все было без жизни, но когда я вылезал из воды на камни, то у самой кромки воды увидел темно-зеленый узенький бордюрчик из сине-зеленых водорослей, сверху он чуть подсыхал и был коричневатым, но была — угадывалась — надежда в грядущий успех этого тоненького ремешка жизни, ремешка, перекинутого из пустой воды на еще пустую сушу.
И в глубокой геологической древности вода, наверное, не умела держать в себе живое и поддерживать на себе живое, — это позднейшее, приобретенное свойство воды. И наверное, была она тогда медной на вкус, а урановые излучения то ли мешали возникновению жизни, то ли помогали развитию ее зачатков.
Во всем этом науке еще предстоит разобраться. Пока же отметим, что Гумбольдт не просто включил в свой «Космос» гипотетические построения Лейбница, Канта, Лапласа, он сам занимался палеонтологией, рассуждал о роли воды и огня в истории земного шара, сравнивал социальные структуры, скажем, индейцев и европейцев. Время действительно реально присутствует в его сочинениях, и он, конечно же, знал, что жизнь некогда возникла и прошла долгий путь развития.
Поиск по сайту
