Поиск по сайту
искать:
расширенный поиск
Реклама:
География: история науки
история науки
Главная Мысли Постижение Планета Земля Арабески

География и пространство-время. Часть I

И в годы моего студенчества, и теперь тоже географы-преподаватели любили и любят напоминать, что география — наука конкретная. Имеется при этом в виду сиюминутная достоверность фактов, за пределы которой географам выходить не следует. Примеры: Париж — столица Франции (но не всегда же так было, да и назывался раньше Париж иначе); Эверест — высшая точка земного шара (верно, а во времена Гумбольдта таковой считался южно-американский потухший вулкан Чимборасо; уточнения необходимы, но сказалось ли это уточнение на миропонимании современного человека? — я в этом не уверен); Волга впадает в Каспийское море (верно, и все мы помним, что эта сентенция осмеяна Антоном Павловичем Чеховым как шаблон, и осмеяна, как говорят мои внуки, «нечестно»: разве об этом знали неандертальцы?, даже древние греки сомневались... И был человек, который это первым доказал...).

Кстати, о греках и Льве Семеновиче Берге (это еще один пример «конкретности» географии) — он был, очевидно, последним русским географом, свободно владевшим древнегреческим языком. Платона он читал в подлиннике и в своей книге о «Науке...» приводит (соглашаясь) платоновское мнение о процессе познания — он, процесс, должен выявляться как установление единства многообразного. Две тысячи с лишним лет спустя немецкий философ Георг Фридрих Гегель (его очень интересовали проблемы географического детерминизма) назвал исходные платоновские данные абстракциями, а результат — единство — конкретностью. В основу гегелевского миропонимания была положена идея, именно поэтому мы с полным на то правом (он и сам бы не отрекся) называем Гегеля идеалистом (объективным идеалистом). Но его понимание структуры процесса познания воспринял материалист Александр Гумбольдт (он пишет об этом в «Космосе») и Карл Маркс, который во введении «К критике политической экономии», а потом в «Капитале» развернул этот принцип уже на основе своей гносеологии. Анализировалась эта тема и советскими философами. Э. В. Ильенков, например, специально исследовал проблему в книге «Диалектика абстрактного и конкретного в «Капитале» Маркса».

Бенджамин Франклин
Бенджамин Франклин

Вот при таком понимании конкретности — как единства многообразного — география действительно конкретная наука, ибо познание единства многообразного, постижение сути географической конкретности, а не перечисление сиюминутно достоверных сведений, являются ее важнейшей целью. Пояснить «абстрактное» и «конкретное» можно на примерах определения человека. Георг Марш в тексте иронической окраски приводит такое придуманное еще в античное время: «человек — это двуногое животное без перьев», а географ и философ Н. Ф. Федоров вполне серьезно определяет человека как «животное, которое хоронит». В этих определениях нет никакой ошибки: мы действительно «двуногие без перьев», и человек единственное животное, которое хоронит умерших, — ошибок нет, но не вскрыта и суть человека. Подобные формулировки и называют абстрактными. Два противоположных примера: американец Бенджамин Франклин (он придумал не только громоотвод и водонепроницаемые переборки в корпусе кораблей, — он еще специально изучал течение Гольфстрим и дал ему название, и составил первую его карту) — этот Франклин определил человека как животное, делающее орудия, и этой формулировкой пользовался К. Маркс. Современный итальянский философ Чезаре Луппорини называет человека животным, отвечающим за свои поступки. Подходы, как видно, разные, но: в них зафиксировано только свойственное человеку, притом не внешнее, а глубинное, выявляющее нашу физическую и нравственную сущность. Эти определения конкретны. Про объект исследования физической географии можно сказать, что это поверхностная оболочка, образованная лито-, атмо-, гидро- и биосферами, а можно сказать, что это биогеносфера, область происхождения и воспроизводства жизни.

Берговская система ландшафтных зон притом, что она весьма приблизительна и обобщенна, свидетельствует о различиях в природе Земли и многообразие природы на нашей планете очевидно. Но в чем же тогда выражается единство многообразного?.. Может ли быть названа та конкретность, которая бесчисленные ландшафты и акватории сначала связывает в зоны, а потом в биосферу, выражая главное в труднообозримом природном процессе?

Назвать просто — эволюция. Объяснить значительно сложнее, но можно. Для своего анализа жизни Л. С. Берг избрал сугубо физико-географический маршрут. Нам остается лишь следовать маршруту, памятуя, что он проложен по весьма крутосклонному гребню горного хребта, — указатели там расставляли религия и наука, метафизика и диалектика, адепты случайностей в природе и сторонники закономерностей. Л. С. Берг, как и В. И. Вернадский, безоговорочно принадлежит к числу последних.

Благодаря телевидению и передаче «Очевидное — невероятное», взявшей эпиграфом пушкинские строки:

О сколько нам открытий чудных
Готовят просвещения дух
И опыт, сын ошибок трудных,
И гений, парадоксов друг, —

эти строки в СССР знали почти все. Менее известно, что имеется еще одна строка, которую организаторы передачи убрали, наверное, с Пушкиным не согласившись:

И случай, бог изобретатель.

Зато с Пушкиным согласился — допуская, конечно же, стилистическую вольность — Чарлз Дарвин: в основу его теории происхождения видов путем естественного отбора и сохранения наиболее приспособленных форм положен случай, вполне определенно выступающий если и не как «бог», то как удачливый изобретатель.

Известный советский путешественник по странам Южной и Восточной Азии, Африке, Южной и Центральной Америке, ботаник и географ Николай Иванович Вавилов (он девять лет возглавлял Географическое общество СССР, в 1940 году его сменил на этом посту Л. С. Берг) занимался и проблемами эволюции жизни. Ему, в частности, принадлежит написанная в начале 30-х годов статья «Роль Дарвина в развитии биологических наук». Там имеются такие строки: «В противовес представлениям Дарвина о преимущественном значении в эволюции случайных изменений, идущих во всех направлениях, и о решающей роли отбора в совершенствовании животных и растений, некоторые новейшие критики дарвинизма (как Л. С. Берг) отрицают всемогущее значение отбора. Эволюция, по мнению этой группы критиков, идет путем номогенеза, т. е. путем определенных закономерностей, а не на основе случайных, направленных во все стороны изменений». Сам Вавилов отдавал предпочтение классическому дарвинизму, но им же был установлен закон гомологических (сходных, подобных) рядов в развитии органического мира, в котором не предполагаются эволюционно значимые случайности.

А вот В. И. Вернадский: «Виды... произошли в результате воздействия всех сил природы на живую материю», — тут уж явно не до случайностей. А вот мнение более современных географов, уже ушедших из жизни К. К. Маркова и А. И. Соловьева: «География, как и биология, должна твердо запомнить (!?), что наука — враг случайностей», — при таких формулировках дарвинизму следовало бы поднять руки вверх, но он воздержался и поступил правильно.

Дело тут прежде всего в том, что раздраженные дискуссии прежних лет, переходящие в сражения не только холодным оружием, исключали — в принципе — самое главное, что есть в диалектике: единство противоположностей. Утверждение, что закономерное и случайное образуют нечто единое — сейчас уже достояние справочников, хотя — по большому счету — продолжает исследоваться; единство их аксиоматично, и потому спокойно можно — пусть поздним числом — рассуждать о них по принципу дополнительности.

Три штриха из «Анти-Дюринга» Ф. Энгельса: «Дарвин вынес из своих научных путешествий мнение, что виды растения и животных не постоянны, а изменчивы»;

«Дарвин, действительно, приписывал при этом своему открытию чрезмерно широкую сферу действия, он придавал ему значение единственного рычага в процессе изменения видов и пренебрег вопросом о причинах...»

«Так как каждый зародыш стремится к развитию, то необходимо возникает борьба за существование, которая проявляется не только в виде непосредственной физической борьбы или пожирания, но и в виде борьбы за пространство и свет, наблюдаемой даже у растений».

Приведенную здесь вторую цитату Энгельс на той же странице книги смягчает словами, что стремление к всеобщности в понимании и утверждении собственных взглядов есть недостаток тех людей, которые действительно двигают науку вперед. При такой постановке вопроса грешны были, конечно же, не только Дарвин, но и Берг, и Вернадский, и некоторые другие тоже.

Но существеннее точно названная Энгельсом борьба за пространство. Дарвин ее констатировал, поскольку в основе всех хитросплетений естественного отбора у него лежит и перенаселенность местности, но его больше интересовал временной аспект процесса. Вообще следует наверное напомнить, что дарвинизм как мировоззрение, утверждающее изменчивость видов животных и растений и происхождение человека от животных, эпохален и вечен. Но дарвинизм как биологическая теория уточнялся и будет уточняться, это во-первых, а во-вторых, он не охватывал и не охватывает эволюционного учения в целом. В современную «синтетическую теорию эволюции» дарвинизм входит на правах одной из составных частей, а молекулярная биология ныне вносит в него и новые качественные поправки.

Реклама:
© 2009 География: история науки
    Обратная связь | Карта сайта