Я впервые увидел его с воздуха в Гвинейской Республике при перелете из города Канкан в город Нзерекоре. Наш хвойный лес с воздуха кажется множеством тонких темно-зеленых пирамидок, для экономии места тесно-тесно составленных рядом. Лиственные леса напоминают сбившиеся в стадо кучевые зеленые облачка, — они очень легкие и, наверное, чем-то прикреплены к земле. Тропический лес — нечто совсем иное. Я долго подыскивал сравнение, и оно все равно получилось не слишком изящным: под нами плыли как бы плотно уложенные тугие кочаны темно-зеленой цветной капусты, и зеленью была забита каждая пядь, ни один зазор не просматривался; двух-трехминутная тренировка позволила глазу различить возвышающиеся над кочанами гигантские деревья с выравненными столообразными кронами и пальмы, кроны которых напоминали миниатюрные клумбы; не возвышаясь над кочанами, но с усилием раздвигая их, ввинчивались в лесную массу зеленые спрутоподобные существа...
Гвинея. Гора Какулима. Плантации и очень привередливая масличная пальма остались чуть ниже: жарко, но не для всех. Лес начинается прямо у дороги, и задача моя ясна: нужно немедленно углубиться в лес как можно дальше, чтобы кроны деревьев, сомкнувшись над моею головой, закрыли небо и таинственный (какой же еще!) полумрак окружил меня... Итак, путешествие начинается, и я проникаю в дебри тропического леса шагов на двадцать. Не таинственный мрак, а весьма прозаические на вид кусты смыкаются вокруг меня, цепляют колючками за шорты и, что еще хуже, за голые ноги, руки... Если вам приходилось где-нибудь на Кавказе продираться сквозь заросли ежевики, то совсем несложно будет представить себе мое положение...
Среди многих видов отступления есть и такой — с сохранением собственного достоинства. Я останавливаюсь на этом, последнем варианте и потому, прежде чем удрать обратно на дорогу, запрокидываю голову и смотрю вверх. Неба действительно не видно. Густейшее сплетение из ветвей и лиан — старой, кое-где продырявленной, корзиной, висит надо мною, давит, гнет к земле, а на земле, как заготовки для будущей корзины, щедро разбросаны колючие лозы, коварно присыпанные высохшими листьями и прутьями. Лишь постепенно навес над головой расслаивается, и тогда я замечаю, что за нижним слоем отмерших лиан и сучьев находится второй — живой, зеленый, принимающий на себя весь поток тепла и света... Очень сухо, и даже начинает слегка першить в горле, как будто едкая пыль попадает в легкие вместе г воздухом... Лес тихо шуршит... И незаметно никакой жизни... Более того, жизнь просто не чувствуется в этих иссушенных долгим сухим зноем зарослях; скрюченные стволы, узловатые сучья, тонкие ремни воздушных кор ней кажутся мертвыми, погибшими, лишенными всяких живительных соков, и поэтому особенно странными выглядят зеленые кроны высоко вверху, и зеленые плети лиан, свисающие с них: в пору поверить, что зеленые вет ви в верхнем ярусе леса живут своей особой, не связан ной с землей жизнью... Литература — литературой, но все же не предполагал я, что в тропическом лесу будут шуршать под ногами мертвые листья, как шуршат они в наших лесах, но не осенью, а весною, когда быстро сходит снег, быстро просыхает земля и прошлогодние листья крошатся и пылят под сапогами... Но вот таков он — листопадный тропический лес в сухой сезон.
Уганда. Горы, которые европейцы называют Рувензори, а африканцы — Лунными. Образованные африканцы утверждают, что европейские путешественники неправомерно распространили название небольшого племени рунеджёри, исказив его на слух, на всю столь замечательную горную систему, ибо еще древние греки дали ей название Лунные горы и считали, что именно отсюда, с Лунных гор, берет начало великий Нил... Нил с Рувензори начало не берет, но еще один из его истоков протекает неподалеку, а река Семлики, на которую мы смотрим с перевала, принадлежит его бассейну. Склон перевала обращен на север, что в Экваториальной Африке в общем-то не суть важно, но только теперь к дороге подступил влажный тропический лес — странный лес: мокрый, скользкий, с тусклым оловянным блеском, с фонтанирующими перистыми пальмами в подлеске, со светло-корыми гигантами, перебрасывающими змееподобные лианы через дорогу... Дождь. Второй день на пути нашем дождь, и теперь, когда мы находимся в районе, обобщенно называемом леса Итури, дождь то моросит, то дробью сыплется на неприкрытые наши головы, и мне искренне кажется, что к лесу Итури больше подходит все-таки название не влажный, а мокрый лес. Стволы гигантов — они не посторонние в лесу, они даже по-своему организуют лес, возле дороги во всяком случае: получается крупноклеточная светло-пепельная сетка на общем темно-зеленом, с коричневатыми пятнами, фоне, и сетка как бы разделяет сплошное месиво зелени на части, облегчая непривычному глазу хоть как-то разобраться в пейзаже... Наверное, не более ста пятидесяти метров отделяли травяные шалаши пигмеев племени бамбути от дороги, но сандалеты наши совсем не были приспособлены для передвижения по наклонным, перемазанным глиной корням деревьев, про которые я точно знаю, что стволы их утыканы надежно изготовленными колючками.
Горный массив Рувензори уже относительно давно объявлен заповедником, и одна из причин тому — горные гориллы, самые крупные из человекообразных обезьян. В естественных условиях горилл и я не наблюдал, а то, что пришлось увидеть в Киншасе в зоопарке, не хочется переносить на бумагу.
Кения. Рифт-Валли. Рифтовые долины модны теперь в географической литературе, — они прослеживаются и в океанах, и на материках: крутые склоны, не удержавшие почему-то плоское днище, — вот что такое рифтовые долины, будь то Красное море, Тункинская впадина и ее продолжение Байкал, — эти черты их строения обязательны, а ретушь наводит климат с помощью специалистов-ландшафтоведов. Конечно же, ландшафтоведы правы, утверждая, что дно рифта по растительности хотя бы (с животными все сложнее) должно отличаться от примыкающих к рифту более высокогорных частей. Когда мы стали подниматься из солнечной Рифт-Валли на склоны ее в сторону Томпсонс-Фолса, по тем местам высокогорного водопада, — не берусь сейчас объяснить почему, но я вспомнил совершенно иную ситуацию (пожалуй, я неточен, — потом так подумал). А суть в том, что, подрядившись работать золоторазведчиком в Центральной Азии, я добирался туда из Москвы на подручных средствах. Из Минусинска надо было любым способом попасть в Кызыл, а это уже Тува, Центральная Азия то есть. На какой-то перевалочной автостанции я схитрил: сначала съел тарелку каши из «конского риса» и двести граммов хлеба и тогда лишь признался, что у меня нет продуктовых талонов. Ко мне отнеслись по-доброму: взяли только расписку, что я действительно съел тарелку перловой каши и кусок хлеба. Дело было ночью, а утром мы въехали в пихтач, в очень трудную, будто черным вдовьем платком прикрытую тайгу... А прошло ведь уже две недели, как закончилась война, и мне было семнадцать с хвостиком, и в прожитом был уже первый курс географического факультета... И запомнил я бьющее с юга солнце и запах хвои, удивительно перемешанный с розовым запахом мокрых от росы пионов, словно нарочно сбежавшихся к дороге. Потом — чуть потом — открылась Тувинская степь, на горизонте замкнутая снежно-бежевым хребтом Танну-Ола. Тут, в Рифт-Валли, ничего подобного произойти не могло, но — произошло: я имею в виду встречу с тайгой. Ладно там, и в юношестве, и в Азии, но тайга в Экваториальной Африке?
А было так: — На первом километре подъема солнце было еще по-утреннему свежим, мы чуть разнеженно прощались с полями белого пиретрума, с кофейными плантациями и с грядками уже свернувшейся в голубоватые кочаны самой что ни есть российской капусты... Но едва дорога круче пошла вверх, как сразу же натянуло облака, хотя сама дорога едва ли в этом виновата (и в окна микробаса ворвался прохладный — смолистый — ветер), и в этот момент я оказался в странном полуовале, отделяющем меня от Африки и сближающем с чем-то родным... Я действительно не мог понять, в чем тут дело, почему вдруг защемило под ложечкой от чуть тоскливого предчувствия нежданной встречи с чем-то давно утраченным, — и все всматривался и всматривался вперед сквозь синевато-белесую туманную мглу, сузившую и без того закрытый горными склонами горизонт, и жадно ловил губами смолистую прохладу, скатывающуюся по мокрой дороге нам навстречу... И дождался того, чего ждал: микробас, сделав разворот, словно наскочил на резко очерченную стену темнохвойной тайги.
Да — тайги, и да — темнохвойной. Много путешествовавшие в общем-то постепенно утрачивают способность удивляться, но тут я, тривиально-фигурально выражаясь, от удивления рот раскрыл: мне навстречу медленно плыла тайга, почти такая же тайга, какую я впервые увидел — тогда! — в Саянах на Усинском тракте... Темный, смолистый, холодный лес — и моросящий дождь, не слышный только потому, что гремят лужи под колесами микробаса.
Профессиональная память услужливо подсказала мне, что мы у себя на родине так же ошибочно называем кедром сибирскую сосну — пинус сибирика по-латыни, — как и здесь ошибочно называют карандашным кедром можжевельник.
Но что это были за можжевельники! Я видел эти юни-перусы (таково их латинское родовое название) всякими, — я видел их в наших русских лесах, где они скромно притуливаются к кронам елей и осин, и я видел их на Тянь-Шане и на Памире, где они полновластно владеют целыми горными поясами — выше леса, ниже альпийских лугов, — и первыми встречают ледяные ветры с ледников, ибо, вечнозеленые, круглогодично несут сторожевую вахту. Стволы их по твердости никакому железному дереву не уступают, и все же они изогнуты и корявы. Изогнуты стихией, но не согнуты и потому прекрасны.
А эти тропические можжевельники — они ни на какие прочие можжевельники непохожи, — они высотою с пятиэтажный дом, стройны, как корабельные сосны прила-дожья, и почему-то грустно-задумчивы, как саянские пихты... На редких полянах дымились круглые хижины под соломенными крышами: в них топили по-черному.
...У всякой науки есть красивые слова, и география, конечно же, не исключение. «Сельва», например. «Сельва долины Урубамбы», — трогательно вспоминать в таких словах о местах, в которых никогда уже больше не побываешь, а сельва, между прочим, в переводе с испанского означает «лес». Просто лес. И «гилея» красивое слово, и тоже «лес», но уже в переводе с греческого. Оба эти термина (второй, пожалуй, исключительно) употребляются для обозначения экваториальных влажных лесов — тех самых, с которыми связаны у северных жителей представления о зеленом буйстве и черных ночных кошмарах, о гибельности этих лесов для жизни (там действительно постоянен мировой рекорд в ежесуточном перемалывании жизни лихорадками или челюстями). Обычно считается, что и сельва, и гилея необыкновенно красочны, — на самом деле цветы там редки, но зеленый цвет представлен фантастическим количеством оттенков: в языке аборигенов насчитываются многие десятки обозначений зеленого цвета (зеленый, светло-зеленый, темно-зеленый— это примитив, как говорится «нас не поймут»).
Два парадоксальных суждения о гилей — я видел ее и в Африке, и в Южной Америке, хотя это были уже вторичные леса (в одном случае сохраненный участок гилей использовался как питомник для орхидей) — вот там растительный мир демонстрировал чудеса изобразительности!
В тропическом лесу жарко, душно и влажно, как в тундре в солнечный летний полдень. В тундре, пожалуй, даже похуже — из-за комарья приходится ходить в плотной одежде, дышать сквозь накомарник, а всякие антикомарины стекают при этом жгучими струйками и в глаза, и в рот... В тропическом же лесу, между прочим, люди живут нагишом — и ничего, как-то обходятся, несмотря на множество и жалящих, и кровопьющих. Ни в тундре, ни в низинной тайге подобное невозможно; во времена весьма отдаленные была в тех краях праведная бескровная казнь: оставляли осужденного на ночь голым, а утром хоронили... Тундра все-таки более переменчива, чем тропический лес не в очевидном сезонном варианте, но и летнем суточном: в полночь и летом бывают в тундре такие температуры, когда комарье слюдяными чешуйками выпадает из воздуха на тенты палаток. Тряхнешь — ссыпается вниз. До утра только, которое уж слишком часто голубовато-розовое в тундре, и это не для всех хорошо.
Я очень долго не мог для самого себя воссоздать образ влажного тропического леса, который позволил бы мне хоть как-то все объединить и — в памяти — едино воссоздать... Гвинея, Того, Дагомея, Берег Слоновой Кости, позднее Колумбия, Венесуэла... И вот там, пожалуй в Колумбии, пришло такое сравнение: в солнечный день тропический лес похож на широко расстеленную, но не растянутую — со складками и морщинами — шкуру ягуара. Кто к кому подстраивался, точно мне неизвестно, но они одинаково бессистемно пятнисты, черное и рыжее там никак не упорядоченно, да и вообще некто, одинаково окрасивший ягуара и лес, ничегошеньки не смыслил в геометрии — брызгал рыжим и черным с высоты, и все тут. А получилось так похоже, что поди-ка, разгляди ягуара в лесу. Пожалуй, это труднее, чем обнаружить белого медведя среди арктических льдов: медведю не хватает угловатости торосов, он словно придуман для ровных паковых льдов, а они тоже изменчивы и океан неодинаков в обращении с ними.
Поиск по сайту
