Александр Сергеевич Пушкин во время южной ссылки написал незабываемый отчет начальству о своей борьбе с саранчой. Помните — «Саранча летела, летела — и села... Все съела и вновь улетела». Но Пушкин не только столь успешно боролся с саранчой. Оказывается, он занимался и ботаникой. На северном склоне Крымской куэсты он обнаружил вполне российского облика высокую и белокурую березу, о чем не замедлил уведомить своего милого друга Антона Антоновича Дельвига. Ботаникам же и в голову не приходило, что белая береза то ли самостийно, то ли полонянкой, но все же преодолела чуть позднее воспетые Гоголем роскошные южные степи и, смирившись с участью турчанки, дождалась приезда Пушкина в Крым... Быть может, не только прекрасная полячка воспета и оплакана Пушкиным в «Бахчисарайском фонтане», — российская береза тоже.
В русских лесах березы особенно хороши перед дождем, когда солнечный свет желтеет, а матовые облака становятся почти синими,— в эти мгновения плакучие ветки берез как бы скорбя тускнеют и замирают, а повлажневшая береста вбирает в себя чуть-чуточку желтизны и чуть-чуточку синевы, и воздух от этого светлеет вокруг, — это как едва приметная улыбка из-под опущенных ресниц, за которыми угадывается ждущий взгляд... Бывают ли деревья вежливыми?.. Наверное, деревья всякие встречаются, но березе как раз это не нужно, ибо владеет она более тонким и глубоким, владеет прирожденной тактичностью, и кажется мне в этом бесподобной, — по этой или по другой причине, но рядом с березой хочется быть чисто одетым и не хочется громко разговаривать: береза склоняет к доверчивости, к интимности, к шепоту... И все же два раза в году березы позволяют себе вольности: весною, когда все вокруг матово-стыло, они прорастают неяркими, но приметными сережками, а осенью продуманно-кокетливо седеют редкими желтоватыми прядями, — это как последний шанс, это как просьба вернуться, обращенная к уже ушедшему лету.
Если бы мне предложили назвать дерево, наиболее близкое по духу к российской березе, я бы назвал африканский баобаб, — назвал бы сразу, без раздумий. Я представляю себе рождение баобаба как чудо: из продолговатого, мышиного цвета некрупного плода с семенами, мне кажется, баобаб появляется на свет сразу огромным, широкогрудым и кряжистым деревом, с литой мускулатурой, буграми вздымающей кору, с наждачными мозолями, доставшимися от предков.
От предков у баобабов, пожалуй, все: он тугодум, но с рождения мудр и не столько знает, сколько корнями чувствует, — а это искусство тончайшее, — что у промытой ливнями родной его земли брать надо бережно и скупо, а отдавать широко и щедро, отдавать все, вплоть до проженно-просоленной собственной рубахи. Все же удивительно, что баобаб так и поступает — из века в век, из века в век, — и это ли не проявление земной глубинной нравственности, непременной для всего настоящего в подлунном мире?
Баобаб, конечно же, африканец. Впрочем, если иметь в виду деревья мужского рода, баобаб мог бы поменяться местами с выросшим на открытом месте нашим дубом, — тот тоже медлителен в рассуждениях и надежен в деле, — но это внешнее ощущение, а по сути баобаб африканец: хороши рядом с ним и желтокорые мимозы, и тонкоствольная веернай пальма, освежающая своими опахалами не только себя. И все-таки баобаб не вполне африканец: его невозможно представить себе живущим в ритме африканского танца, он не вписывается в теорию негритюда, сочиненную сенегальцем Леопольдом Сенгором, в которой эмоции закреплены за африканцами, а логос пожалован европейцам. Нет у баобаба ни пластики, ни музыкального слуха: бризы и пассаты не случайно обходят баобабы стороною — ветви их не поют. Более всего баобаб похож на пожилого, уже немного уставшего от жизни крестьянина — и африканского, и русского, и французского, и китайского, крестьянина любой национальности, вообще крестьянина, и потому баобаб действительно больше, чем африканец. На старокрестьянский манер баобаб немножко консервативен и целомудренно стыдлив: цветы его, чтобы принять новую жизнь, раскрываются в канун дождей всего лишь на одну ночь и утром смыкают лепестки. Можно было бы сказать, что цветы баобаба — цвета инея, но они теплые, и потому точнее сравнивать их цвет с цветом березы в росистое солнечное утро... Один только раз, на берегу озера Ньяса, видел я таинство этого цветения.
Найденная Пушкиным в Крыму береза находилась, надо полагать, у самых южных своих пределов. В Египте работавшие на Асуанской плотине наши ребята пытались, тоскуя, переселить березки в пустыню. Несмотря на трогательный уход, березки в Асуане казались исхудавшими детьми, даже в сорокоградусную жару подернутыми синюшной гусиной кожей. Не прижились, конечно.
Баобаб не заходит на север дальше Сахели, полупустыни южнее Сахары, да и вообще отказывается жить где-либо за пределами Африки. В таком смысле у рябины и дуба из известной песни сколько угодно возможностей перебраться друг к другу.
Для березы и баобаба это исключено.
И все же они прекрасная пара.
Поиск по сайту
